Правда, люди обычно стесняются. И на зов чужого сердца не откликаются.

Вот и сейчас, Евгений это точно знал, мальчик дочитает эту страницу, перевернет следующую и обнаружит, что Данко умирает, а какой-то осторожный субъект из толпы наступает на его еще горящее сердце и тушит, дробя на синие угольки. Потому что отслужило свое, а теперь сделалось пожароопасным. И так происходит всегда и везде. Со всеми прекрасными сердцами.

Горько стало Евгению от этой мысли. Но она была честная, как ни крути. А мальчик перелистнул электронную страницу и приступил к финальной части рассказа, который вдруг пошел не так и не о том, заставив Евгения тихо вскрикнуть.

«И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в бриллиантах дождя и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко.

Кинул взор вперед себя на ширь степи смельчак Данко, кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом вставил еще живое пульсирующее сердце на место, и вот – чудо. Молния пала на землю с небес и ударила в тело красавца. Все оно озарилось голубым пламенем, и люди, только миг назад еще радостные и полные надежд, заметили и затрепетали.

– Что будет с ним? – вопрошали они один другого и ждали разрешения.

А Данко сбросил с себя остатки живительного пламени, простер руку к толпе и крикнул звонко:

– Видели вы, что не умирает сердце, радеющее о людях!

И все простерлись ниц, и просили его вести их и дальше, и управлять ими своим мудрым смелым сердцем.

И только один осторожный человек, боясь чего-то, не ликовал вместе со всеми, а стоял в стороне.

И вот посмотрел на него Данко, и из глаз его вырвалось могучей молнией голубое пламя и сожгло осторожного дотла. И его тело, рассыпавшись в искры, угасло…

Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!»

«Что это?» – ужаснулся Евгений.

Впрочем, он прекрасно знал, что это. Это книги меняли свои лица, превращались в пародии, покрывались язвами, убивающими живое слово их покойных авторов.

И это насилие над словом – больше, чем насилие над самим человеком, больше, чем публичная казнь, которая наверняка еще повторится не раз, больше, чем громкая и липкая ложь учителя, ранее крепко въевшаяся в его сознание, – именно насилие над словом заставило Евгения понять, что отныне он уже никогда не будет прежним и никогда ничему не поверит с той же легкостью, как когда-то.

Мальчик, по всей видимости довольный, что подготовился к уроку, погасил экран. А в Евгении погасли последние сомнения. И в этот самый момент он понял, что не сможет просто быть изгоем, просто сорвать номер с рубашки, просто стать счастливым с Кирочкой и не думать о том, что происходит за стенками его благополучия. Он должен что-то сделать. Остановить трагедию. Спасти книги. Как? Может быть, убить Бога, как пыталась сделать она?

Кирочку избили прямо на улице.

Напали, когда она совершенно этого не ожидала, а легко и благодушно лавировала между лужами в такт музыке, лившейся в душу из наушников.

Из-за этой музыки она и не слышала быстрых шагов сзади. А если бы слышала, что бы сделала? Ускорила бы шаг? Побежала? Закричала: «Помогите»?

Нет, скорее всего, она даже не обернулась бы, посчитав чью-то поспешную поступь простым совпадением – ну мало ли, может, человек на поезд опаздывает.

Человеков было двое – разных и вместе с тем похожих. Их лица выражали злобу и одновременно скуку, каким бы парадоксальным это сочетание ни казалось на первый взгляд.

То ли они шли, скучая и не зная, чем себя занять, и вдруг, заметив Кирочку, налились скороспелым негодованием. То ли негодовали они и ранее и от самого этого чувства переполнялись неистребимой скукой.

Как бы то ни было, один из них, более прыткий, подбежал к Кирочке первым и больно дернул ее за руку, поворачивая к себе лицом.

– Попалась, сучка! – сказал он и плюнул ей в щеку.

У Кирочки в ушах как раз звучал Шостакович, Ленинградская симфония, до мажор.

Под настырную барабанную дробь разгонялись другие инструменты, заползали в печенку, щекотали нервы, брали в блокадное кольцо, как умерщвляемый голодом город.

На самом деле это не оркестр играл, а маршировали, четко отбивая шаг, сотни тысяч солдат в коричневой форме. Они шли, мерно и неумолимо, и затаптывали все живое на своем пути. Ни цветка, ни пробившего асфальт молодого зеленого кустика, не желавшего чихать от пыли, ни детской игрушки, брошенной испуганным ее хозяином при виде нацеленных на солнце штыков – ничего не пощадили их сапоги, их жесткие, безжалостные, крепленные гвоздями подошвы.

Это нелюди шли захватывать чужую землю, и под их ликующие аккорды прилип к Кирочкиному удивленному лицу гадкий, пенящийся белым цветом и ненавистью плевок.

А тут и второй человек подоспел и со всех сил дернул ее свитер, моментально порвавшийся, разлетевшийся на оголенные стыдливые петли.

– За что? – спросила Кирочка. – Что я вам сделала?

Ответом ей послужил удар в глаз, от которого тут же зажмурился и второй. На мгновение лишенная зрения, хватаясь за воздух, который уж никак не мог помочь ей и поддержать, она подумала о Евгении. О том, что он прожил в этой болезненной темноте, что настигла ее сейчас так внезапно, большую часть жизни.

Эта мысль отвлекла ее от страха.

И даже когда ее повалили на землю и начали пинать ногами, она крепко сжимала глаза и думала о нем, а не о том, что происходило в данный ужасный момент.

В наушниках еще жил оркестр, как вдруг один из избивавших Кирочку мужчин наступил ногой на выпавший из ее кармана мини-проигрыватель и превратил захлебнувшийся треском до мажор в тишину.

На фоне тишины (она так и не открыла глаз) стали лучше слышны реальные звуки: и хлюпанье луж, воду которых расплескивали мужские ботинки, и громкое дыхание Кирочкиных обидчиков, и редкие слова, которые они выпускали из губ, тоже точно сплевывая.

– Доигралась, сучка! – говорил кто-то из них. – Без значка ходит, на режим плюет. А мы тебе покажем, как на режим плевать.

И они плевали.

На ее лицо, на обнажившуюся грудь. И на ворону на плече.

Наверное, ворона показалась одному из них добычей, потому что он достал нож и проткнул ее в сердце, а затем разворотил, расцарапал острым лезвием крест-накрест.

Кирочка крикнула было и опять замолчала. А они пнули ее еще пару раз и ушли.

И тишина наполнилась другими звуками – шагами прохожих, из которых никто не подошел и никто не помог подняться.